Черное божество

История эта произошла в Москве в 1954 году. Я тогда училась в аспирантуре МГУ - писала кандидатскую диссертацию, посвященную традиционным верованиям малых народов Восточной Сибири, потому регулярно наведывалась в столицу из родного Томска для консультаций с научным руководителем. Останавливалась я у своей тетки Марии Власьевны, двоюродной сестры моей мамы. Тетушка жила в доме на Большой Ордынке - серой пятиэтажной громадине (так мне казан лось после бревенчатого приземистого Томска) дореволюционной еще постройки. Теткин дом будоражил мое воображение широкой лестницей, просторным парадным с огромным витражным окном, забранным решеткой в стиле модерн, и исправным электрическим лифтом, некогда развозившим по квартирам дрова для каминов. Иногда, поднимаясь по мраморной лестнице, я представляла себе обитавших здесь до революции людей... Ландо, манто, котелки, негромкие приветствия по-французски... Разумеется, в 1954 году от той публики в доме почти никого не осталось - большая часть жильцов после революции эмигрировала, а те, что остались, не пережили мрачных тридцатых и не менее мрачных сороковых. Об этом тогда не принято было говорить, однако тетушка иногда рассказывала мне печальные истории обитавших в доме семейств - Левитиных, Морозовых, Сыромятниковых. Мария Власьевна помнила во всех подробностях их привычки, радости и горести. В том не было ничего удивительного: ее мать, сестра моей бабушки, служила в прачечной, что располагалась в подвале дома на Ордынке. Тетя еще девочкой разносила по квартирам свертки с выстиранным и отутюженным бельем, потому знала всех жильцов.

После уплотнения тетя с матерью переехали из подвала на пятый этаж дома, в две комнаты поделенной на три части квартиры промышленника, востоковеда и коллекционера Петра Аркадьевича Соломатина. Еще две комнаты занял с семьей рабочий завода Михельсона, в две оставшиеся переместилось семейство Соломатина: его жена Ариадна Феликсовна и дочь Анна Петровна - слушательница

Строгановского художественного училища. Сам Петр Аркадьевич исчез из квартиры незадолго до революции. Тетка говорила, что промышленник в 1916 году укатил с любовницей в Швейцарию, откуда ежемесячно присылал жене и дочери денежное вспомоществование, за которым госпожа Соломатина гоняла малолетнюю Марию Власьевну на почту. Собственно, не в том дело, куда делся Соломатин, а в том, что его семейство было вынуждено разделить жилплощадь с сестрой моей матери и с тетей, за что люто их возненавидело. Строго говоря, возненавидела их только Анна Соломатина - молодая художница. Ариадна Феликсовна возненавидеть никого не успела, поскольку в 1919 году преставилась от испанки, а вот ее дочь просто кипела от ненависти к, как она выражалась, «чумазым» и чувства этого никогда не скрывала. Настрой ее вполне можно было понять, если бы Анна Петровна не опускалась до вещей совсем уж бесчеловечных. Когда весной 1927 года умерла от сердечного приступа мать тетки, Соломатина тут же появилась на пороге их комнат. Пройдя мимо койки с покойницей, Анна Петровна вплотную приблизилась к замершей у окна Марии и прошипела ей в лицо: «Сдохла крысиная матка, теперь черед крысенышей». Крысами Соломатина именовала тетю и ее мать за их подвальное прошлое.

Стоит ли говорить, что после этого случая и моя в общем-то спокойная и покладистая тетя невзлюбила дочь промышленника всей душой, потому называла ее не иначе как «пустой ведьмой». «Пустой» - поскольку Анна Петровна, дважды будучи невесть от кого беременной, так и не смогла выносить дитя. Можете себе представить, какой кошмар творился в квартире на пятом этаже дома на Большой Ордынке. До поры до времени в войну не вмешивалось семейство рабочего с завода Михельсона, но, после того как старший его отпрыск Семен женился на моей тетушке, было вынуждено отказаться от политики нейтралитета. В общем, люди годами желали друг другу самого худшего. И это худшее не заставило себя долго ждать. Про бесплодие Анны Петровны я уже сказала, страшные потери несла и противостоящая Соломатиной сторона. В 1932 году во время аварии на заводе погиб свекор моей тетушки. Жена его пережила супруга всего на год в 1933-м попала под трамвай на Чистопрудном бульваре. После гибели мужа она была сама не своя - не услышала звонка приближающегося вагона. Следующая беда пришла с войной - в августе 1941 года младший брат тетиного мужа сорвался с крыши дома на Ордынке где дежурил, чтобы сбрасывать немецкие зажигалки. Тетин муж Семен в октябре е 1941-го ушел в рабочее ополчение, был тяжело ранен — два года провел в госпитале, потом лежал дома. Был крайне плох — передвигаться без посторонней помощи не мог, жену, сына и дочь не узнавал. Умер он в 1945-м, не дожив до Победы чуть больше месяца. К сожалению, эта потеря не стала последней в череде трагедий: летом 1952 года в Оке под Серпуховом утонул мой троюродный брат Стасик - сын Марии Власьевны и Семена. Странная и страшная история: Стасик, спортсмен и здоровяк, не раз на спор переплывал Оку четыре раза кряду, а тут едва удалился от берега и моментально скрылся под водой. Тело нашли только через неделю.

Сказать, что тетя надломилась, - ничего не сказать. Жизненных сил этой не старой еще женщине хватало лишь на то, чтобы механически ходить на работу да, едва заслышав шаги в коридоре, заученно посылать проклятия в адрес «пустой ведьмы». «Ведьма», надо сказать, в долгу не оставалась. Полная противоположность маленькой светленькой кругленькой тети - высокая, статная, всегда тщательно прибранная женщина, она и в свои пятьдесят пять была весьма эффектна. Соломатина вполне могла бы найти себя в работе или творчестве (пройдет много лет, и я узнаю, что Анна Петровна была лучшим иллюстратором так называемой восточной серии издательства «Наука») и даже устроить еще личное счастье, но всю энергию тратила на борьбу с «крысиным отродьем».

За год до описываемых событий я была в Москве по своим аспирантским делам и тоже жила у тети. В тот раз мне пришлось стать невольной свидетельницей яростной стычки моей родственницы с Соломатиной. Дело было вечером. Я вышла из ванной и направилась на кухню поставить чайник. Внезапно дорогу мне преградила открывшаяся дверь, ведущая в половину (вернее, в треть) Соломатиной. На пороге стояла Анна Петровна. Гладкие волосы стянуты в пучок, в тонких пальцах - папироса в длинном фарфоровом мундштуке, на гибком не по годам теле - едва запахнутый шелковый китайский халат. Если бы не синяки под бездонными черными глазами, Анну Петровну можно было принять за одну из актрис повсеместно тогда демонстрировавшихся так называемых трофейных фильмов.

Соломатина быстро осмотрела меня и с ехидной ухмылкой спросила:

-Ты тоже из подвала?

Я еще не была посвящена во все тонкости вражды тети и Соломатиной, потому, не разобравшись с терминологией, ответила:

-Нет, я из Томска. Там дома маленькие - подвалов нет, только погреба.

-А-засмеялась Соломатина, -стало быть норушка. Ну ладно, тебя не трону...

В коридор выскочила тетя:

- А кого ты тронешь, ведьма пустобрюхая? Ну-ка, скажи - кого ты тронешь? Меня трогать бесполезно - мне уж ничего не страшно! А девочку мою тронешь - я тебя собственноручно придушу, сука бесплодная!

Такой я тетю не видела. Эта изможденная страданиями женщина, казалось, действительно готова была броситься в бой. Я оцепенела от ужаса - тупо стояла и смотрела то на тетю, то на Анну Петровну. Та была вроде спокойна, но глаза пылали не человеческой злобой.

- Это ты верно подсказала, матка крысиная, — произнесла Анна Петровна, когда противница, выдохнувшись, умолкла, — трогать тебя интереса мало. Я лучше погляжу, как ты, отродье хамово, от одиночества и тоски свихнешься. Тогда и квиты будем. Готовься, год остался...

Сказала и захлопнула дверь. Тетя принялась ломиться следом, а потом бросилась к комнате дочери — моей троюродной сестры, Верочки. Я побежала за ней. Верочка лежала в постели -читала. Мать подлетела к ней, обняла и в голос зарыдала: «Не отдам тебя, доченька! Не отдам тебя!» Насилу мы с Верочкой успокоили тетю-дали валерьянки, уложили...

А на следующий день Верочка, обыкновенно стремительная и веселая, вернулась домой сама не своя: «У нас в училище диспансеризация была, сегодня результаты раздавали. Всем дали, а мне нет - велели с мамой прийти».

Через неделю я уезжала в Томск, тетка провожала меня в слезах - у Верочки обнаружили туберкулез, причем весьма запущенный. Это теперь туберкулез представляется болезнью почти сносной, а тогда этот диагноз звучал как приговор: антибиотиками отечественная медицина не была богата.

Время от времени мама ходила на почту и звонила тете - справлялась о здоровье Верочки. После этих переговоров она часами сидела на кухне, не включая света, и я понимала, что дела на Большой Ордынке совсем плохи. Разумеется, в следующий свой приезд прямо с вокзала я сломя голову помчалась к Марии Власьевне. Верочка почти не вставала с постели, обезумевшая от горя тетка ни на шаг от нее не отходила. В порядке была лишь Анна Петровна. Ни в какие стычки с деморализованным противником она не вступала, зато ежевечерне, запахнувшись в свой китайский халат, победоносно, как на параде, шагала туда-сюда по коридору, обильно дымя вставленной в фарфоровый мундштук папиросой, ничуть, похоже, не смущаясь присутствием в доме туберкулезной больной.

Меня Соломатина не видела в упор, я тоже не пыталась с ней заговорить. Впрочем, нам еще предстояло пообщаться, причем пообщаться более чем доверительно...

Дело было вечером. Я засиделась в Исторической библиотеке. Надо было поторапливаться: библиотека закрывалась, я делала последние выписки. И тут в страницу открытого передо мной тома уткнулся знакомый фарфоровый мундштук: «Что читаем?»

Надо мной стояла Соломатина. Она взглянула на обложку: «Ого! Фон Любенсдорф «Шаманизм абаканских татар». С ума сойти - комсомолка изучает шаманизм. Я девочкой знала Ивана Осиповича Любенсдорфа - он участвовал в экспедиции отца во внутреннюю Монголию. Интереснейший был человек — многому меня научил. Он был вхож в наш дом...»

Я обомлела не столько из-за нежданного появления Соломатиной, сколько из-за того, что вот так запросто, почти по-семейному, можно говорить о надутом господине в вицмундире со звездами с фотографического портрета на обложке.

Проходившая мимо с тележкой книг служительница попросила поторопиться с книгами, я поднялась. Соломатина, закусив пустой мундштук, внимательно глядела, как я собираюсь:

-Как тебя зовут?

-Ара...

-Что еще за попугайское имя?

-Ариадна. Ариадна Сергеевна.

-С ума сойти, маму звали Ариадной. Вот что, Ариадна Сергеевна, предлагаю по случаю знакомства выпить коньяка. Я сегодня гонорар получила, потому приглашаю.

Я до сих пор не знаю, почему я не отказалась ехать с ней в «Арагви». Мне до сих пор стыдно вспоминать, как я пила с Анной Петровной коньяк и даже неумело курила ее душистые папиросы в тот момент, когда тетя Маша, вероятно, сидела в оцепенении над мечущейся в бреду Верочкой. Но я знаю: эта встреча, этот разговор Верочку спасли, что отчасти меня извиняет.

Сперва беседовали о моей диссертации, потом Соломатина заговорила о фон Любенсдорфе. По тому, как при всяком упоминании имени Ивана Осиповича вспыхивали глаза Соломатиной, я поняла, что тот был первой детской любовью моей собеседницы. Говорила она о нем с восхищением и легкой грустью:

- Он был великолепен. Такой магической силы глаз я более не встречала. И внутренняя его сила была под стать взору. Помню, на даче в Покровском он научил меня, как словами умертвить лягушку. Ты не веришь? У меня получилось с первого раза. Вот оживить не получилось, а фон Любенсдорф умел и это. Он не просто собрал и систематизировал шаманские заговоры, но разработал на их основе систему графических и вербальных алгоритмов, с помощью которых мог творить невероятное. Он получил безграничную власть над людьми, но в итоге пал жертвой этой власти. Мне доподлинно известно, что с помощью фон Любенсдорфа охранка натравливала одних членов боевых организаций на других... Как их там - эсеры или эсдеки... Да... Его застрелили в 1915-м в Екатеринодаре -то ли свои, то ли чужие... Жаль, очень жаль.

—Вы сожалеете о человеке, — я явно выпила лишнего, впрочем, тогда для меня единственная рюмка была уже лишней, - который свои знания и умения направил не во благо, а на зло людям? Как так можно?

Взгляд Анны Петровны, не менее меня разгоряченной пятилетним грузинским, сделался ледяным:

—О каких людях ты говоришь? Я бы еще поняла сожаления по поводу умерщвленных лягушек, но по поводу этих так называемых людей... Избавь меня от сожалений. Дорвавшись до власти, эти, так сказать, люди принялись, подобно саранче, жрать все живое вокруг. Они все, все такие - сверху донизу. Когда нас уплотняли - ненавижу это фабричное слово, - мама была на даче, а я на пленэре в Угличе. Эти самые люди даже не удосужились перенести мои работы из комнаты в комнату - они просто вышвырнули их в коридор и неделю, пока нас не было, ходили по ним своими грязными лапами...

Я не знаю, что на меня нашло, я парировала просто и без затей:

-Верочка не ходила по вашим рисункам, она тогда еще не родилась. И Стасик еще не родился... Соломатина затушила в переполненной пепельнице папиросу, одним глотком, совсем не элегантно, допила коньяк и кивнула:

-Понимаю, только сделать ничего не могу. Поздно. В словах ее слышалась боль и обреченность - передо мной сидела не молодящаяся красавица, а давно махнувшая на все рукой баба. И вы не поверите, мне стало жалко эту почти сознавшуюся в убийстве близких мне людей женщину. Я заговорила, скорее, затараторила. Мне казалось, что сейчас она, не дослушав меня, умрет. Почему умрет? Сама не знаю...

—Нет, вы не имеете права так говорить. Не можете спасти Верочку, так хотя бы душу свою спасите.

-Душу? - она вскинула черненую бровь и в который уже раз за день проговорила: - С ума сойти! Комсомолка говорит мне о душе... Все! - Она поднялась. - Поехали домой.

У двери квартиры она остановилась: «Войдешь через пять минут после меня, чтобы не возбуждать свою скандальную тетку. Завтра в пять вечера приходи - поговорим...»

Ночью у Верочки была неотложка. Я, понятное дело, суетилась вместе с тетей Машей. Мне показалось, что молодой доктор как-то укоризненно на меня посмотрел - должно быть, унюхал пятилетний грузинский.

На следующий день в библиотеку я не пошла. После обеда Верочка задремала, тетка тоже прикорнула. Я сидела в комнате и готовилась к встрече с Анной Петровной. Удивительно, я чувствовала, что и Соломатина готовится к ней, чувствовала, как она замерла в своей комнате, как тянутся ее секунды - еще мучительнее моих. Ровно в пять я тихонько приоткрыла дверь Анны Петровны:

-Здравствуйте. Она кивнула:

-Садись в кресло.

Я осмотрелась: комната, в которой меня принимала хозяйка, так же как и соседняя, была почти пуста. Раньше, представляя обиталище Соломатиной, я рисовала в воображении жилище с роскошными обоями, витиеватой мебелью и тяжелыми занавесями на окнах. И с книгами - обязательно с книгами в массивных дорогих переплетах и в не менее массивных и дорогих шкафах. Разумеется, представляла я себе и картины в золоченых рамах, да много чего я представляла из той - с господами в котелках и дамами в манто - жизни. Ничего этого не обнаружилось…

Соломатина поймала мой удивленно-блуждающий взгляд: «Продала все... Двадцать лет без работы сидела, но кое-что осталось».

Она взяла с единственной полки, охраняемой двумя незатейливыми кактусами в глиняных горшках, перевязанную бечевкой стопку тетрадей и опустила к моим ногам:

-Это записи фон Любенсдорфа. Уезжая в Екатеринодар, он оставил свои бумаги у нас. Их искали, - Анна Петровна кивнула в сторону окна, за которым виднелись осененные звездами кремлевские башни, — но мы не выдали. Почитаешь - разберешься, что к чему. Едва ли это пригодится в диссертации, но как исследователю тебе это надо знать. А это, - Соломатина протянула мне конверт плотной бумаги, - так сказать, практическое применение.

Я открыла конверт, и на колени мои выпали несколько небольших, похожих на серую замшу лоскутов с миниатюрами, напоминавшими те, что я видела в книгах из монгольских и тувинских дацанов.

-Это кожа?

-Да, человеческая...

Передо мной лежали вещественные доказательства творившихся в этой квартире на протяжении почти тридцати лет преступлений. Доказательства, которые не приняли бы ни один следователь, ни один суд. На всех картинках присутствовало черное хищное крылатое существо с острым клювом и когтистыми звериными лапами.

«Это Куталтулх, - Соломатина встала у меня за спиной, - черное божество, что-то вроде демона в представлении некоторых сибирских народов. Смотри, только обещай обойтись без истерик и обмороков...»

На первом лоскуте черная нечисть клювом вырывала сердце из груди распластанной на земле женщины. Я узнала эту женщину! Фигурка крошечная, но лицо было выписано весьма искусно. Я видела, видела это лицо - на фотокарточке, что висела среди прочих над теткиной кроватью: это мать тети Маши, сестра моей бабушки, умершая в 1927 году.

На следующей миниатюре Куталтулх бросал каменную глыбу на усатого мужчину - отца теткиного мужа Семена. А вот демон катит огромное шипастое колесо на мать Семена, вот бьет лапой по голове самого Семена, а вот крылом сталкивает со скалы его младшего брат, вот тянет в пучину сопротивляющегося, но такого беспомощного в своей попытке спастись Стасика. Все герои семейного фотоархива тети Маши предстали передо мной.

Прежде чем рассмотреть последнюю миниатюру, я подняла глаза на Анну Петровну:

-Вы и Верочку ему отдали?

Она ответила спокойно, словно говорила о пожалованной дворнику паре старых калош:

-Да, и ее тоже.

-Но ведь это несправедливо!

Восклицание мое, видимо, прозвучало совсем уж по-детски, Анна Петровна вздохнула и провела ладонью по моим волосам:

- Я отдала их всех, отдала много лет назад - рожденных и нерожденных. И он, как видишь, принял подношение. Вчера я призналась, что фон Любенсдорф научил меня пробуждать смерть, а вот усмирять ее не научил. Я не умею останавливать Куталтулха, но я постараюсь это сделать. Зачем - не спрашивай. Будем считать - из симпатии к тебе. Забирай тетради, а миниатюры оставь. Завтра в это же время возьмешь их стой полки...

На том мы и расстались. А назавтра без пяти минут пять к нам пришли участковый с дворником и сообщили, что два часа назад Анна Петровна Соломатина скончалась в Первой градской больнице, куда была доставлена из издательства «Наука» каретой скорой помощи. Скончалась! от обильного кровотечения ввиду прободной язвы желудка. Меня пригласили в понятые, чтобы осмотреть и опечатать комнаты покойной. Пока участковый писал какие-то бумаги, я стащила с полки давешний конверт и, не удержавшись, тут же тайком его открыла. Там лежала всего одна миниатюра из тех, что я видела вчера, - та, на которой Куталтулх разрывал Верочке когтями грудь. Однако она была перерисована. Перерисована не полностью - Соломатина изменила лишь лицо жертвы. Вы, вероятно, уже догадались: да, Анна Петровна написала свой портрет. Я сунула пальцы в конверт в надежде найти там пространное письмо с витиеватыми объяснениями и словами прощания. Именно такие письма, по моему разумению, должны были писать люди из того - с господами в котелках и дамами в манто - мира, к которым, безо всякого сомнения, относилась и Анна Петровна. Ничего похожего - лишь обрывок газетного угла с несколькими словами химическим карандашом на полях: «Ариадна, не будь дурой - хлопочи, чтобы мои комнаты оставили за Верой. Ей, а как туберкулезнице, полагается».

Эта безыскусная инструкция настолько меня растрогала, что я просто-таки умылась соплями. Милиционер, на секунду оторвавшись от, бумаг, ничуть не смущаясь, протянул э мне несвежий, зато объемный носовой платок в горошек...

Хлопотать о комнатах я начала на следующий же день: ходила по инстанциям, побывала даже в Моссовете - везде трясла свидетельствами о смерти, грамотами и орденскими книжками покойных родственников с Верочки. Знаете, тоже своего рода шаманизм, который в итоге возымел действие. Не сразу, конечно, а, через два года после смерти Анны Петровны шестикомнатная квартира промышленника Соломатина на пятом этаже дома на Большой Ордынке была передана тете Маше и Верочке. На похоронах Анны Петровны я не была - именно в тот день научный руководитель назначил консультацию. Зато потом я позвонила в издательство «Наука», и одна милая женщина рассказала мне, что Анну Петровну похоронили рядом с матерью на территории Донского крематория, назвала и участок, и номер могилы. Каждый раз, когда я бываю в Москве, непременно захожу к Соломатиным положить цветы. Верочке, конечно, я об этом не говорю. Не стоит. Верочка стала сварлива - время от времени хвастает, как «они с матерью уели т пустобрюхую ведьму». Именно так и говорит. Я не реагирую. Зачем... Старый больной человек. Я и про миниатюры Анны Петровны, и про тетради, а фон Любенсдорфа Верочке никогда не рассказывала. Я вообще про них никому никогда не рассказывала - вам вот решилась, да и то потому, что тетрадей этих больше нет. Я их сожгла. Мне так спокойнее. Мало ли что. Возраст, знаете ли, - я и так Анну Петровну Соломатину уже на четверть века пережила.

Ариадна Сергеевна СУШИНСКАЯ.